Автор: Дмитрий Тестов
Принято считать, что безумие не заразно. Но что, если это не так? Или не совсем так?
В действительности, мы почти ничего не знаем об эпидемиологии душевных заболеваний. Конечно, благодаря Фрейду у нас есть теория неврозов и детских травм. Но что насчёт действительно хардкорных заболеваний вроде шизофрении?
По поводу неё существует множество неподтверждённых гипотез. Для шизофрении характерно нарушение соотношения нейромедиаторов, что может указывать на нейрофизиологические причины. С другой стороны, часто оказывается, что больные шизофренией далеко не первые в своём роду с психическими заболеваниями, что говорит в пользу генетической предрасположенности.
Кроме того, обнаружено довольно много схожих черт в семьях шизофреников, что может говорить о детских травмах и нарушениях в процессе воспитания.
Многие психиатры считают, что все эти факторы вносят свою лепту и накапливаются, в определённый момент переходя критическую отметку. Однако существует довольно изящная теория шизофрении, объясняющая как специфику семейной ситуации, так и фактор наследственности.
В 50-х годах британский антрополог Грегори Бейтсон, возглавлявший в то время исследовательскую группу психиатров в Пало-Альто, сформулировал теорию «двойного послания» (double bind).
Согласно Бейтсону, шизофрению вызывает особая форма коммуникации. Иными словами, шизофрения может передаваться через особого рода сообщения. Как правило, это происходит в рамках семьи, и гипотетически она может поражать целые генеалогические ветви. Но не стоит забегать вперёд. Прежде нужно понять, что же собой представляет двойное послание и как оно работает.
Бейтсон делится одним своим интересным наблюдением, которое и натолкнуло его на идею двойного послания. Однажды он сам отводил одного из своих пациентов домой повидаться с матерью, а после должен был его забрать. И вот как он вспоминает о той встрече:
Дом выглядел как модельный, то есть обставленный продавцами недвижимости «образец». Не как дом, обустроенный для жизни, а скорее как дом, обустроенный для того, чтобы выглядеть обустроенным.
Я как-то обсуждал с пациентом его мать и предположил, что она должна быть довольно перепуганным человеком. Он сказал: «Да». Я спросил: «Чем она перепугана?» «Неослабительной бдительностью» — ответил он точным неологизмом.
Красивая искусственная пластмассовая растительность расположена точно по центру драпировки. Два китайских фазана расположены симметрично. Настенный ковёр именно там, где ему следует быть.
Появилась его мать, и я почувствовал себя в этом доме несколько дискомфортно. Он не появлялся здесь уже пять лет, но казалось, что всё идёт хорошо, поэтому я решил оставить его и вернуться, когда придёт время возвращаться в больницу.
Так я оказался на улице, имея совершенно пустой час, и стал думать, что бы мне хотелось сделать с этой обстановкой. И как об этом сообщить? Я решил, что хочу привнести в неё нечто одновременно красивое и неаккуратное. Я решил, что больше всего подойдут цветы, и купил гладиолусы.
Когда я вернулся забрать пациента, я подарил их его матери со словами, что хотел бы, чтобы в её доме было нечто «одновременно красивое и неаккуратное». «О, — сказала она, — эти цветы вовсе не неаккуратные. А те, которые завянут, можно обрезать ножницами».
Как я сейчас понимаю, интересным был не столько «кастрационный» характер этого заявления, сколько то, что она поместила меня в положение извиняющегося, хотя я и не извинялся, т. е. она взяла моё сообщение и переквалифицировала его. Она изменила указатель, маркирующий тип сообщения, и я полагаю, что она делает это постоянно.
Она постоянно берёт сообщения других людей и отвечает на них так, как если бы они были либо свидетельством слабости говорящего, либо нападением на неё, которое нужно превратить в свидетельство слабости говорящего и т. д.
То, против чего пациент ныне восстаёт (и восставал в детстве) —это ложная интерпретация его сообщений. Он говорит «Кошка сидит на столе» и получает ответ, из которого следует, что его сообщение не того сорта, как он сам полагал, когда посылал его.
Когда его сообщение возвращается от неё, его собственный определитель сообщения затемняется и искажается. Она так же постоянно противоречит своему собственному определителю сообщений. Она смеётся, когда говорит нечто, для неё самой совершенно не смешное, и т. д.
За эту короткую встречу Бейтсон усмотрел лишь один из фрагментов того, что позже он назовёт двойным посланием. Однако, очевидно, что эта привычка матери к переквалификации сообщений сама по себе приведёт ребёнка к проблемам с маркировкой сообщений, то есть с отнесением сообщений к тому или иному типу, будь то игра, угроза, флирт, юмор или деловое общение.
В чисто языковом отношении многие сообщения могут и не различаться. К примеру, фраза «Я тебя ненавижу» вовсе не обязательно будет выражать ненависть. В зависимости от контекста и сопутствующих сигналов, она может быть частью шутливого игрового общения или флирта.
Обычно мы маркируем тип сообщения невербально: жестами, мимикой, интонацией и контекстом произнесения. Мы не отдаём себе отчёта в том, как именно мы распознаём их смысл. Мы просто схватываем его.
Для шизофреника такое схватывание становится невозможным. В результате того, что мать (или кто-то другой) в течение многих лет последовательно сбивала его с толку, он бывает просто не в состоянии распознать тип сообщения.
Бейтсон говорит, что «шизофреник демонстрирует изъяны в трёх областях».
Когда я вернулся забрать пациента, я подарил их его матери со словами, что хотел бы, чтобы в её доме было нечто «одновременно красивое и неаккуратное». «О, — сказала она, — эти цветы вовсе не неаккуратные. А те, которые завянут, можно обрезать ножницами».
Как я сейчас понимаю, интересным был не столько «кастрационный» характер этого заявления, сколько то, что она поместила меня в положение извиняющегося, хотя я и не извинялся, т. е. она взяла моё сообщение и переквалифицировала его. Она изменила указатель, маркирующий тип сообщения, и я полагаю, что она делает это постоянно.
Она постоянно берёт сообщения других людей и отвечает на них так, как если бы они были либо свидетельством слабости говорящего, либо нападением на неё, которое нужно превратить в свидетельство слабости говорящего и т. д.
То, против чего пациент ныне восстаёт (и восставал в детстве) —это ложная интерпретация его сообщений. Он говорит «Кошка сидит на столе» и получает ответ, из которого следует, что его сообщение не того сорта, как он сам полагал, когда посылал его.
Когда его сообщение возвращается от неё, его собственный определитель сообщения затемняется и искажается. Она так же постоянно противоречит своему собственному определителю сообщений. Она смеётся, когда говорит нечто, для неё самой совершенно не смешное, и т. д.
За эту короткую встречу Бейтсон усмотрел лишь один из фрагментов того, что позже он назовёт двойным посланием. Однако, очевидно, что эта привычка матери к переквалификации сообщений сама по себе приведёт ребёнка к проблемам с маркировкой сообщений, то есть с отнесением сообщений к тому или иному типу, будь то игра, угроза, флирт, юмор или деловое общение.
В чисто языковом отношении многие сообщения могут и не различаться. К примеру, фраза «Я тебя ненавижу» вовсе не обязательно будет выражать ненависть. В зависимости от контекста и сопутствующих сигналов, она может быть частью шутливого игрового общения или флирта.
Обычно мы маркируем тип сообщения невербально: жестами, мимикой, интонацией и контекстом произнесения. Мы не отдаём себе отчёта в том, как именно мы распознаём их смысл. Мы просто схватываем его.
Для шизофреника такое схватывание становится невозможным. В результате того, что мать (или кто-то другой) в течение многих лет последовательно сбивала его с толку, он бывает просто не в состоянии распознать тип сообщения.
Бейтсон говорит, что «шизофреник демонстрирует изъяны в трёх областях».
- Во-первых, он сталкивается с трудностями в приписывании правильной коммуникативной модальности сообщениям, которые он получает от других.
- Во-вторых, сообщениям, с которыми он сам обращается к другим.
- И в-третьих, он так же сталкивается с трудностями приписывания правильной коммуникативной модальности собственным мыслям, ощущениям и восприятиям.
Дальнейшие исследования Бейтосном семейных ситуаций шизофреников привели к выделению более строгих закономерностей в характере общения между членами таких семей.
Форма коммуникации, которую он назвал двойным посланием, обязательно включает в себя два сообщения. Первое может быть выражено вербально и звучать довольно конкретно. Например: «Не делай того-то и того-то, иначе я накажу тебя». Или: «Если ты не сделаешь того-то и того-то, я накажу тебя».
Второе сообщение всегда противоречит первому и тоже подкрепляется некоторым метафорическим наказанием.
Однако описать его сложнее, чем первое, поскольку оно находится на более абстрактном уровне и передаётся, как правило, невербальными средствами. Это может быть тон, поза, жест, значимое действие.
Вербальные его формулировки могут быть довольно разнообразными: «Не считай это наказанием», «Не считай, что это я тебя наказываю», «Не подчиняйся моим запретам», «Не думай о том, чего ты не должен делать», «Не сомневайся в моей любви. Мой запрет является (или не является) ее выражением» и т. д.
Кроме того, «жертва», как правило, не может покинуть поле. Двойное послание работает наиболее эффективно в случае близких отношений или зависимости. Ребёнок зависит от матери и не может разорвать отношения, осудить её слова и действия или проигнорировать их. Он вынужден как-то реагировать на двойное послание, приспособиться к нему. Но именно приспособиться к нему, не изувечив при этом свой разум, как раз и невозможно.
К тому же нужно иметь в виду, что двойное послание — это не единичный акт. Для того чтобы оно возымело своё разрушительное действие, оно должно стать повторяющимся опытом, в результате которого оно становится привычным ожиданием. В конце концов, это приводит к тому, что любой фрагмент double bind или намёк на него может вызвать панику или ярость.
Форма коммуникации, которую он назвал двойным посланием, обязательно включает в себя два сообщения. Первое может быть выражено вербально и звучать довольно конкретно. Например: «Не делай того-то и того-то, иначе я накажу тебя». Или: «Если ты не сделаешь того-то и того-то, я накажу тебя».
Второе сообщение всегда противоречит первому и тоже подкрепляется некоторым метафорическим наказанием.
Однако описать его сложнее, чем первое, поскольку оно находится на более абстрактном уровне и передаётся, как правило, невербальными средствами. Это может быть тон, поза, жест, значимое действие.
Вербальные его формулировки могут быть довольно разнообразными: «Не считай это наказанием», «Не считай, что это я тебя наказываю», «Не подчиняйся моим запретам», «Не думай о том, чего ты не должен делать», «Не сомневайся в моей любви. Мой запрет является (или не является) ее выражением» и т. д.
Кроме того, «жертва», как правило, не может покинуть поле. Двойное послание работает наиболее эффективно в случае близких отношений или зависимости. Ребёнок зависит от матери и не может разорвать отношения, осудить её слова и действия или проигнорировать их. Он вынужден как-то реагировать на двойное послание, приспособиться к нему. Но именно приспособиться к нему, не изувечив при этом свой разум, как раз и невозможно.
К тому же нужно иметь в виду, что двойное послание — это не единичный акт. Для того чтобы оно возымело своё разрушительное действие, оно должно стать повторяющимся опытом, в результате которого оно становится привычным ожиданием. В конце концов, это приводит к тому, что любой фрагмент double bind или намёк на него может вызвать панику или ярость.
Строго говоря, источником двойных посланий в семье не обязательно должна быть мать. Это может быть любой из членов семьи, близко связанный с жертвой. Бейтсон отмечает, что болеет не один человек, но вся семья является «шизофреногенной системой». То есть поражены все, но для остальных членов семьи это что-то вроде здорового носительства, и только один будет демонстрировать классические симптомы шизофрении.
Однако в подавляющем большинстве случаев главную роль играет либо мать-одиночка, либо мать, обладающая в семье безраздельной, деспотичной властью. Отец может отсутствовать, либо быть слишком слабым и безразличным, чтобы вмешаться и поддержать ребёнка, застрявшего в противоречиях.
Что касается эмоций матери, то она, по-видимому, испытывает по отношению к ребёнку чувства тревоги и враждебности. Но поскольку эти чувства для неё неприемлемы, она отрицает их, симулируя любовь и заботу, принуждая ребёнка, тем самым относиться к ней как к любящей матери.
На деле это выглядит так, что на приближение ребёнка мать реагирует отчуждением, безразличием или даже некоторой враждебностью, а когда тот отстраняется, реагируя на её поведение, она начинает демонстрировать поддельно любящее и привлекающее поведение.
В этой ситуации ребёнок, если он хочет поддержать свои отношения с матерью (а он хочет этого в любом случае), не может осмелиться расценить её поведение как враждебное, так как сама она этого не признает. То есть ребёнок должен обмануть сам себя и свои чувства.
Бейтсон приводит следующий пример:
Например, если мать испытывает враждебность (или привязанность) к ребёнку и чувствует при этом одновременно потребность отдалиться от него, она может сказать: «Иди спать, ты устал. Я хочу, чтобы ты уснул».
Это высказывание, внешне выражающее заботу, на самом деле направлено на то, чтобы отрицать чувство, которое можно было бы сформулировать так: «Убирайся с глаз моих долой! До чего же ты мне надоел!»
Если ребёнок правильно различает метакоммуникативные сигналы матери, то он оказывается перед тем фактом, что она одновременно не хочет его видеть и симулирует любовь, вводя его в заблуждение. Но ребёнок будет «наказан», если научится различать уровни сообщений правильно.
Поэтому он скорее примет идею, что он устал, нежели распознает обман матери. Это означает, что он должен обмануть самого себя относительно своего внутреннего состояния, чтобы поддержать мать в этом обмане. Таким образом, чтобы выжить, он должен неправильно различать как свои собственные внутренние сообщения, так и сообщения матери.
Разумеется, контекст сомнения в материнской любви травмирует даже сам по себе, не говоря уже о результате подобной игры с противоречиями в этом контексте. Однако двойное послание может касаться и более бытовых вопросов.
Например, мать может предложить ребёнку выбрать нечто самостоятельно, настоять на проявлении им свободной воли. Ребёнок может отказаться и попросить совета матери, получив наказание в виде упрёка в несамостоятельности, а может попытаться сделать выбор и получить наказание за то, что выбрал что-то не то.
Ребёнок проигрывает в этой инфернальной игре в любом случае. Он либо просто не прав, либо прав по неправильным причинам. Как только он начинает выигрывать, правила игры тут же меняются на противоположные.
Таким образом, в свете теории двойного послания, безумие больше не выглядит как сугубо личная проблема какого-нибудь «психа». Оно скорее приобретает очертания информационного вируса, передающегося от одного разума к другому через общение. Вот только его передача — это довольно длительный процесс, требующий регулярного повторения, и поэтому не столь очевидный.
Исследования Бейтсона показали, что к double bind чувствительны не только люди, но также дельфины и собаки и, вероятно, множество других живых видов. А сфера реализации этих парадоксов выходит далеко за пределы семьи и возможна везде, где передаются сообщения: от федерального законодательства до религиозных традиций.
Однако в подавляющем большинстве случаев главную роль играет либо мать-одиночка, либо мать, обладающая в семье безраздельной, деспотичной властью. Отец может отсутствовать, либо быть слишком слабым и безразличным, чтобы вмешаться и поддержать ребёнка, застрявшего в противоречиях.
Что касается эмоций матери, то она, по-видимому, испытывает по отношению к ребёнку чувства тревоги и враждебности. Но поскольку эти чувства для неё неприемлемы, она отрицает их, симулируя любовь и заботу, принуждая ребёнка, тем самым относиться к ней как к любящей матери.
На деле это выглядит так, что на приближение ребёнка мать реагирует отчуждением, безразличием или даже некоторой враждебностью, а когда тот отстраняется, реагируя на её поведение, она начинает демонстрировать поддельно любящее и привлекающее поведение.
В этой ситуации ребёнок, если он хочет поддержать свои отношения с матерью (а он хочет этого в любом случае), не может осмелиться расценить её поведение как враждебное, так как сама она этого не признает. То есть ребёнок должен обмануть сам себя и свои чувства.
Бейтсон приводит следующий пример:
Например, если мать испытывает враждебность (или привязанность) к ребёнку и чувствует при этом одновременно потребность отдалиться от него, она может сказать: «Иди спать, ты устал. Я хочу, чтобы ты уснул».
Это высказывание, внешне выражающее заботу, на самом деле направлено на то, чтобы отрицать чувство, которое можно было бы сформулировать так: «Убирайся с глаз моих долой! До чего же ты мне надоел!»
Если ребёнок правильно различает метакоммуникативные сигналы матери, то он оказывается перед тем фактом, что она одновременно не хочет его видеть и симулирует любовь, вводя его в заблуждение. Но ребёнок будет «наказан», если научится различать уровни сообщений правильно.
Поэтому он скорее примет идею, что он устал, нежели распознает обман матери. Это означает, что он должен обмануть самого себя относительно своего внутреннего состояния, чтобы поддержать мать в этом обмане. Таким образом, чтобы выжить, он должен неправильно различать как свои собственные внутренние сообщения, так и сообщения матери.
Разумеется, контекст сомнения в материнской любви травмирует даже сам по себе, не говоря уже о результате подобной игры с противоречиями в этом контексте. Однако двойное послание может касаться и более бытовых вопросов.
Например, мать может предложить ребёнку выбрать нечто самостоятельно, настоять на проявлении им свободной воли. Ребёнок может отказаться и попросить совета матери, получив наказание в виде упрёка в несамостоятельности, а может попытаться сделать выбор и получить наказание за то, что выбрал что-то не то.
Ребёнок проигрывает в этой инфернальной игре в любом случае. Он либо просто не прав, либо прав по неправильным причинам. Как только он начинает выигрывать, правила игры тут же меняются на противоположные.
Таким образом, в свете теории двойного послания, безумие больше не выглядит как сугубо личная проблема какого-нибудь «психа». Оно скорее приобретает очертания информационного вируса, передающегося от одного разума к другому через общение. Вот только его передача — это довольно длительный процесс, требующий регулярного повторения, и поэтому не столь очевидный.
Исследования Бейтсона показали, что к double bind чувствительны не только люди, но также дельфины и собаки и, вероятно, множество других живых видов. А сфера реализации этих парадоксов выходит далеко за пределы семьи и возможна везде, где передаются сообщения: от федерального законодательства до религиозных традиций.
